Вариантов всего 2: 1.первый вариант, 2.второй вариант
Название: "Sonata del Diavolo"
Автор: клюквенное варенье
Бета: Бел-семпай
Фендом: Katekyo Hitman reborn
Пейринг: Бельфегор/Фран
Рейтинг: трудный вопрос. секса нет, но крови много, так что R
Жанр: "кровавый романс" (с)
Саммари: Одно из заданий парочки. Не самое удачное.
Дисклеймер: Все первонажи принадлежат Амано, моя - только фантазия на их тему.
Размер: в сантиметрах? мини
Предупреждение или От автора: я на самом деле, не знаю. По мне - средненько, но бете понравилось. Слово Беты - закон. Правда, у Франа немного прослеживается некий дарк-мод в третьей части, но терпимо. И, внезапно, хеппи энд)
Размещение: с указанием авторства варенья и, желательно, ссылкой сюда.
продолжение ЭТОГО фика.
читать дальше
С тихим шелестом пролетают высохшие листья, гонимые ветром прочь. Осень в Италии не такая красивая. Она сырая и мокрая, с обильными дождями, ветрами Атлантики и раньше времени наступающей темнотой. Солнца сегодня нет и это так кстати: у меня хоть не возникает ощущения, что его круглое лицо смеется надо мной, как обычно.
Cизо-черные облака-тучи водят хоровод вокруг вздернутой в воздух руки. Пламя тумана Варии тусклое, почти невидимое и неразличимое, совсем не похожее на мое, эфемерно-ускользающее, потустороннее. Этот парень обручен с Адом и на его безымянном пальце кольцо с тремя шестерками. Не часто мне удается видеть это, но сейчас, я точно знаю это, мир вокруг наших врагов рушится и кренится, изрыгается криком, трещит по швам и оборачивается в ничто. Взгляд его глаз чудовищен. Он пустой, упирается в никуда и, когда он обращен на меня, это пугает, словно в меня вглядывается бездна. В такие моменты я теряюсь.
Обычно забавная, в полутьме сгущающихся сумерек шапка выглядит зловеще. Глаза жабы зло-обреченные, будто тоже видят то, что творится в сознании корчащихся от ужаса жертв, две фиалковых радужки отблескивают безумием, желанием, не в силах отвести взгляд или закрыться веками. Он слушает чужие крики молча, не меняясь в лице. Ни один мускул не дрогнет. Лишь синевато-зеленые стрелки в уголках глаз придают образу странную драматичность, как маска из театра Но*. В такие моменты он восхищает меня. Нет обычной пассивности, нежелания драться и внимательного отношения ко всем моим издевкам. Сейчас он совсем другой.
Какой он, его внутренний мир? Мир, постоянно борющийся сам с собой, балансирующий между порядком и хаосом, как умелый акробат в цирке. Я слышал от Маммона: самое страшное явление в мире - это кошмары иллюзиониста.
Облака исчезают вместе с пламенем, опускается рука. Шесть минут. Ровно столько потребовалось, чтобы сделать из двух вооруженных мужчин месиво из крови, а мне даже пальцем шевелить не пришлось. Суицид – неприятное зрелище. Я спокойно переступаю через вспоротые тела, еще теплые. Кровь смолой прилипает к моим ботинкам с еле слышным чавканьем, и это так будоражит, что я нервно сглатываю и отворачиваюсь. Хочется еще. Хочется посмотреть, потрогать, попробовать на вкус.
- Возвращаемся, – коротко роняю я, и мы исчезаем с места преступления бесследно как луч солнца. Или как туман.
А к девяти вечера ярко-алый закат, прорвавшийся из-за пелены туч, навалился на крыши домов, размазывая по углам густые черные тени. Город стал похож на старика, улегшегося на пляже во время заходящего за горизонт солнца: многочисленные узкие улицы-морщины исполосовали его, две площади залегли тенями в уголках глаз. Не город – сплошное уныние.
Ветер, будто работник музея, разгоняющий последних посетителей, подталкивает облака, бегущие прочь, точно испуганные чудовищем дамы с причудливыми кринолинами. В ноябре Италия разделяется на два мира: мир пабов, публичных домов, уютных кроватей и теплых нор; и мир ночных улиц, закоулков и пустырей, с впитавшимся запахом гнилья и крови, разбавленный погодной сыростью и чьим-то сиплым дыханием.
Сегодня это дыхание нашей жертвы. Моей, спешу исправиться. Фран стоит в стороне и смотрит куда-то в сторону, но я знаю точно – не пропускает ни одного движения, боковым зрением оценивая ситуацию, прекрасно зная, что в такие моменты меня лучше не нервировать. Когда я в седьмой раз заношу нож для удара, он не говорит не слова, но я спиной чувствую его взгляд: увлекся, пора закругляться. Пытается управлять шестым чувством? Милый ход. Молча делаю последний надрез, будто ставлю роспись на завершенном произведении. Принц Потрошитель – настоящий эстет. А вы думали по-другому?
Он отталкивается телом от косяка. Задание выполнено идеально, а это значит, что можно идти отдыхать. Перед тем, как пойти в город, окунаюсь в прохладную воду ручья, оставив парня на берегу стеречь мою одежду. Леденящий поток морозит кожу и остужает, уносит бурными потоками жажду крови и убийства, вводит мое сознание в обычные для него рамки. И когда я застегиваю форму, мы идем искать ночлег.
Гостиница оказывается забитой. Нам приходится взять одну комнату на двоих, и лягушонок, конечно же, не упускает случая отпустить по этому поводу колкость о вероятности ночных обжиманий с его Величеством. Несомненно, я мог бы и очень хотел показать администратору весь мой арсенал доводов, по которым мы должны иметь две комнаты, состоящий из двадцати пяти остро заточенных метательных “аргументов”. Но Занзас просил быть поаккуратней, а значит – не комильфо. И мне приходится смириться.
Я провожу вечер в баре с вином и моим отражением в стекле за барной стойкой. Шумная атмосфера, накуренный воздух и бестолковый фон из труб и литавр, обозначавших, видимо, музыкальное сопровождение, отвлекают меня, и на пару часов я чувствую себя счастливым, а когда я возвращаюсь в номер – он уже спит.
Шапка отложена на стол, и зеленые волосы, рассыпанные по подушке, в белом лунном свете почти волшебны, такие, что я не могу не засмотреться. Нереальные, будто шевелящийся сам по себе светло-изумрудный шелк. Бледное плечо, освещенное ярким бликом от окна, в этот миг - абсолютно белое, будто его кожа сливается с цветом простыни. Худощавые руки, чуть жилистые, но ровно настолько, чтобы не казаться женскими, черные как смоль ресницы, короткие, но густые, бросают едва заметные тени на щеки. Так он и лежит, чуть поджав ноги и сжимая в ладони угол подушки. Чьи-то угольно-черные кисти ползут по его плечу к горлу – это тень от ветвей за окном чуть качнулась на ветру. И я ревную его к красоте исполнения этого движения. Облизываю внезапно пересохшие губы, чтобы прийти в себя, потому что я почти делаю шаг вперед, чтобы повторить этот поразивший меня миг, только уже своими руками. Не знаю, то ли это алкоголь мутит мое сознание, то ли усталость от миссии дает о себе знать.
Я опускаюсь в кровать рядом, попутно стянув куртку со штанами и забросив их на стул, и ложусь лицом к нему, случайно замечая, что во сне он хмурится.
- Не спится?
- Так заметно, что я не сплю? Не люблю, когда в комнате посторонние, вот и проснулся, - сонно отвечает Фран, немного жмурясь.
- Ммм, – загадочно тяну я, чуть прикрыв глаза, которые, однако, все равно под челкой не видно. – Сегодня без этого обойдемся, просто спим. Принц сегодня слишком устал, а секс с тобой – занятие утомительное, - приподнимаю руку, и он подползает ближе, кладя голову на край моей подушки. Подсовываю руку ему под шею, расслабленно вытягивая ее на прохладном постельном белье, и ухмыляюсь. Его нос утыкается мне в ключицу.
- Приму за комплимент, – отвечает он и уже через пару минут тихо сопит под боком.
«Что за сны тебе снятся, лягушонок? - думаю я, задумчиво смотря на изумрудные пряди. - Поделись, раскрой свои тайны его Величеству Жестокости и Тиранству, чтобы я мог ткнуть тебя носом в твою слабость и боль, доставив себе удовольствие. Расскажи, что за мир там, по ту сторону твоих век?»
Но он молчит, и только ровное дыхание, его и мое, отныне нарушает тишину комнаты. А мое минутное помешательство я с утра спишу на алкоголь и воздержание.
Мое внимание приковано к нему, как будто в нем есть какой-то магнит. Его показное равнодушие выводит меня из себя, да так, что чешутся кулаки, явно мечтая познакомиться с его милой подростковой мордашкой. И в какой-то момент на миссии, растравленный бойней, точно сорвавшийся с цепи пес, я не смог сдержаться и больно ударил его в живот за очередную подколку. Иллюзионисты особенно чувствительны и слабы в ближнем бою, так что я знаю, для него это был не просто удар, а шквал обрушившейся боли. Это был первый раз, когда я заметил его улыбку. Незаметная и невесомая, точно ускользающий из руки край прозрачной материи, и в то же время молчаливо обреченная, будто привыкшая к такому исходу событий.
Больше его настоящей улыбки я пока не видел, только та, наигранно веселая. Просто, чтобы лицо хоть как-то двигалось.
А потом наступает день икс, и вот он я, лежу на полу: у меня затекшие, саднящие запястья и во рту металлический привкус. Здесь темно настолько, что я еле различаю силуэты-тени. Пляшущие ли, повисшие ли безмолвными гигантами, шуршащие ли в углу камеры королевскими кобрами. Миссия оказалась легкой, но мы не учли использование легкого яда и были так глупо пойманы. А они, наверное, пируют там сейчас, уроды, раз схватили двух людей Варии. Ну ничего, улыбаюсь я себе, я еще дотянусь своими ножами до ваших пульсирующих шей. Подумать только, я, гений, одолевший хранителя Урагана Вонголы, убивший сотни людей, и застрял тут из-за какой-то глупой ошибки? Абсурд. Но, если задуматься, вся жизнь – абсурд, так что я не удивлен случившимся. Надо теперь искать выход. Мне хватает нескольких минут, чтобы оценить ситуацию как, в общем-то, безвыходную, и тут в углу раздается шорох. Потом чье-то неровное дыхание и далее чей-то сипло-болезненный голос зовет меня по имени. Это Фран. Ох, эти идиоты, они таки догадались поместить нас в одну камеру? Ну, этого мне более чем достаточно, а пока что нужно оценить его состояние.
За шкирку волоку засранца на свет и придирчиво осматриваю. Разбит нос, губа, - я скольжу ладонями по телу напарника и слышу сдавленный стон – вывихнута рука в локте и, кажется, сломаны несколько ребер.
Его состояние не ситуации способствует, да что там, даже близко с нормой не лежит. Впрочем, это не удивительно, он же иллюзионист, а значит, должен уметь сосредоточиться, а с такими ранами это более чем невозможно.
Кое-как перевязываю руку. До расправы над нами, по словам охранников, три дня. А значит, у меня семьдесят два часа на то, чтобы придумать, как выжить мне, и, по возможности, ему. Отбросив глупые стеснения или принципы, сплю с ним в обнимку. Так будет теплее в холодной сырости: не хватало еще, чтобы его или меня залихорадило. Прикинув варианты, я понял, что он, вообще-то, наша единственная надежда. У меня нет ножей и даже нитей. Вообще ничего, абсолютно. Есть только мозги и конечности, а у него хотя бы есть иллюзии, которыми сейчас он, к сожалению, пользоваться не может. Но факт возможности оставляет надежду.
Говорят, мир иллюзионистов чудовищен, и в день расправы над нами я это осознаю. Но до этого еще только три дня. А пока что его разодранная скула прижимается к моему плечу и болезненно подрагивающие веки сомкнуты. Через какое-то время мы оба проваливаемся в сон.
Во сне я вижу повисший над пустым, полуразрушенным городом туман. Дома с зияющими чернотой выбитыми окнами, будто мимы в ужасе, стоят длинной чередой, уходя вглубь пространства. Ни единой души, ни одного звука, только одинокий ворон пролетит мимо, недовольно каркнув в вышине. Солнца нет, и где-то вдалеке сверкают молнии. Черное, с разводами облаков, траурным занавесом обвисающих вниз, будто разводы чернил в воде, небо кажется покрытым копотью, гарью. Грязное и неживое, как и все вокруг, оно угрюмо накрывает крыши полумраком. Освещение вообще, непонятно, есть ли, и создается впечатление, что единственный источник света здесь – этот туман. Я иду, рассматривая туман, по улицам, узким, как каналы далекой Венеции, и безобразным, как, должно быть, реки в чистилище, и мои шаги гулким эхом разносятся по развалинам. Он не синий, а зеленоватый, будто это и не туман вовсе, а ядовитый, смертельный газ. И в этом болотного цвета мареве виднеются два изумрудных глаза. Я протягиваю руку: трижды туман ускользает от меня, и лишь в четвертый раз, мне все же удается поймать его. Около моей ладони образуются еще две, тонкие и бледные, цепко хватают мою руку и вытягивают из сна. Последнее что я вижу – вдалеке стоит лягушонок и что-то шепчет, а когда я просыпаюсь, в полумраке камеры я чувствую страх, одиночество и холод. Франа рядом нет.
«За новой дозой впечатлений» – мрачно думаю я и раздраженно разминаю руки.
С чего бы мне волноваться? Подумаешь. Сам пошел в Варию, сам хотел. Вот такие вот они, взрослые игры в войнушку. Это тебе не только ножичками махать да волшебными палочками, но еще и превозмогать боль, а так же терпеть унижения, позор, и даже, порой, лишаться близких. Не то чтобы меня когда-то волновало последнее, но констатировать факт я был обязан.
Через пару часов ко мне заявляются охранники. Наставленным в рот дулом они лишают меня возможности сопротивляться и позорно застегивают за спиной наручники, награждая парой ударов в живот, для профилактики, чтобы не вздумал взбрыкнуть и, наклонив так, чтобы я видел только пол, ведут куда-то. Когда входная дверь распахивается передо мной, я благословляю Господа за отросшую челку – лишь она не дает мне ослепнуть от того, как свет режет глаза, - и послушно иду к помосту.
Тут же стоит и Фран. Передние пряди свешены вниз, будто бы он без сознания, но когда меня подводят ближе к нему, я имею возможность посмотреть ему в глаза и с ошеломлением осознаю: лягушонка в них нет. Безжизненные глаза чуть прикрыты, но он дышит, а значит, это просто шок или задумчивость. Только вот, какая к чертовой матери задумчивость, когда нас приговорили к сицилийскому галстуку?
Меня ведут первым и спрашивают о последнем желании, и я, конечно же, сначала гадко шучу, а потом прошу свою диадему назад. Водруженная на мою голову, она – глупые придурки не знают об этом - уже оружие. Острые зазубренные пики, символизирующие нерушимость Престола, сверкают в лучах утреннего солнца. Дарю ублюдкам одну из самый торжественных улыбок, на смешок нашего палача показываю ему фак и через несколько секунд не сдерживаю приглушенный вопль: хруст кости на правой руке такой противно-реальный, что меня самого подташнивает. И в то же время внутри закипает кровь, слыша знакомые звуки. Да, я привык слышать этот звук и, если бы не штурмующий мозги комок боли, то я чувствовал бы себя прекрасно. Однако, восхищаться и негодовать долго не приходится: спиной чувствую неладное, и этим неладным оказывается Фран.
Он начинает тихо смеяться, а потом исчезает, будто его и не было, рассыпаясь туманом, а держащий его руки охранник грузно валится на пол, из ушей его льется кровь.
Краски вокруг начинают сгущаться: исчезает солнце, облака, мир начинает окутывать мрак. Прозрачными, чуть отливающими сизым руками тянется он к солнцу, а мне хочется улыбаться и кричать от восторга: давай, лягушонок, покажи им, на что похож Ад. Воздух вокруг звенит и вибрирует, раздается неистовый вопль, рвется полотно пространства, день обращается в ночь, а ночь обращается во мрак, и под моими ногами бушует лава, а надо мной, в черной дыре неба, немая ухмылка красного полумесяца. Воздух вокруг сухой и пахнет гнилью, нет ни ветра, ни падающих листьев, только хоровод черных как смоль теней расползается вокруг наших «друзей», опутывая и сжимая. Они все кричат, раздавленные иллюзией и пытаются ее отрицать, но как можно отрицать то, что существует?
«Это не просто глупая выдумка, это – обратная сторона реальности, – так всегда говорил Маммон. – Мы не можем делать что-то из пустоты, мы просто придаем существующему нужную нам форму. Это как если бы ты спорил с Богом, с какого ракурса смотреть на картину».
Пространство вокруг продолжает двигаться, медленными волнами ползет вокруг, окутывая, точно колыбель, и чернильно-пепельные облака обрушиваются на землю смоляным дождем. Из земли вырастают руки, чьи-то кости начинают обрастать мясом и кожей, сопровождаемые истеричным воплем боли и отчаяния. Все вокруг становится ужасом, рушится и изменяется, создается и исчезает. Из земли поднимаются уродливые чудовища, неправильные и злые. У них нет глаз и они не подобны человеку. Будто застывшие в воздухе потоки грязи, они идут к тем, кто смеялся над нами, и несколько человек умирают от сердечного приступа.
Что-то капает мне затылок, и я оборачиваюсь: мой палач воет от боли, захлебываясь собственным воплем, и тихое шуршание металла рядом с его шеей дает мне понять, почему. Он медленно проводит лезвием, без улыбки и без гримасы, будто отодвигает штору. Фран материализуется рядом со мной, брезгливо осматривая руку и отводит с глаз мою густую челку.
Такой он мне нравится: молчаливый и устрашающий. Его глаза как будто стали темнее, я вижу в них две черных бездны. Глубокие и проницательные, они сейчас так близко к моим, что хочется дернуться прочь. Он наклоняется, чуть касаясь щекой моей скулы, - его ладони ложатся на мои плечи, совсем легкие, будто сотканные из тумана - и, едва прижимаясь, шепчет:
- Семпай, – едва различимо, – ваш выход, - и чуть живая, саркастическая улыбка знаменует начало представления, которое разворачивается, когда он вкладывает в мою руку нож.
Откуда он у него, я даже не спрашиваю. В моих венах та же лава, что и под ногами, и безумство подступает к сознанию. Я теряю всякий самоконтроль, и начинается то, что я называю настоящей резней. Лезвие танцует в моей ладони, точно смычок скрипача, выводящий "Sonata del Diavolo"**, руки действуют сами, мне даже не надо продумывать движения: раз, два, три – застывшие лица полны ужаса и багровые фонтаны пачкают мою одежду, липнут к ножу и рукам, украшая меня лучше, чем парчовая мантия. Пара капель падает на лицо, а мне смешно.
Так смешно, что кажется, сейчас буду смеяться вслух… или я уже смеюсь? Крики, боль, отчаяние – о, какая прекрасная мелодия для того, чтобы жить сегодня. А Фран стоит в отдалении и молчит, чуть улыбается, склонив набок голову. Когда я закончу, я точно знаю, что я с ним сделаю.
Еще пара минут, и мой ужасный концерт подходит к своему завершению: втыкаю нож в чье-то сердце по рукоять, как своеобразный реверанс, и занавес падает, когда я делаю шаг к лягушонку.
- Фран? Вот скажи, раньше этого было не сделать? – черные облака поднимаются ввысь, пространство разглаживается, но остается прежним.
- Ммм? – откликается он, чуть склонив голову на другой бок и отводя глаза. – Ну, вам же не шею сломали, а всего лишь руку.
- Я тебе пасть порву сейчас, – подхожу вплотную, дергаю его за пряди, подтягивая его лицо к своему. – Будешь до конца жизни нижнюю челюсть рукой передвигать.
- И это ваше спасибо за то, что я нас спас от повешения на собственных кишках? – он почти не меняется в лице, но я точно вижу, как едва заметно взлетают брови и поднимаются уголки губ.
- А ты как хотел? Принц не любит опаздывающих на приемы, – склоняюсь ниже. Ему немного больно от того, как я сжимаю его кожу чуть выше бедра, и он болезненно щурится, когда из прокушенной губы сочится маняще-красная кровь по каплям. Мир вокруг разглаживается, и когда последние штрихи возвращаются к норме, Фран обессилено повисает на моих руках, точно заводная игрушка с севшей батарейкой.
- Возвращаемся, - говорю я то ли ему, то ли себе, и мы исчезаем из пропахшего смертью места.
Мои шаги глухо отдаются от пола, когда я неспешно иду по длинным коридорам базы, сворачивая в нужные стороны, и перед одной из развилок оказывается Занзас. Он молча стоит и смотрит, прислонившись спиной к стене, чуть горбится, как обычно, упирается ботинком сзади себя, так что на светлых обоях точно останется грязный след. Его глаза немного уставшие и какие-то озабоченно-угрюмые, точно он скажет сейчас: «Как меня достал этот бренный мир», пристально смотрят на меня. Босс Варии никогда не спрашивает, но вопрос очевиден:
- Все зачищено более, чем до блеска, – мои губы расползаются в довольной улыбке, демонстрируя боссу верхний ряд ровных белых зубов. – Было весело. И вкусно.
- А с ним что? – переводит он взгляд на безжизненно обвисшего у меня на руках лягушонка.
- Вымотался, - продолжаю улыбаться я, сдувая с его лба зеленоватую челку, рыжеватую в полумраке свечей, – перестарался с непривычки.
- Два дня, – надменно бросает Занзас и тяжело отстраняется от стены, делая пару шагов вглубь темной дыры коридора, но останавливается, не разворачиваясь ко мне. – И кровь с лица вытри.
Улыбаюсь. Нет, этот тип определенно загадочен. В приподнятом настроении я добираюсь до своей комнаты и ногой захлопываю за собой дверь, мельком скользнув взглядом по Франу:
- Так-с. А теперь…
А что теперь, это еще надо придумать.
*Театр Но - это драма возвышенных переживаний и титанических страстей, по духу это высокая трагедия.. (Японский театр, 2000г.)
**"Sonata del Diavolo" - самое известное музыкальное произведение великого итальянского композитора Джузеппе Тортини. "Дьявольская трель" сохранилась в репертуаре скрипачей до наших дней и до сих пор считается одной из самых сложных в исполнении. По легенде, ее композитору играл дьявол, пришедший к нему во сне.
Автор: клюквенное варенье
Бета: Бел-семпай
Фендом: Katekyo Hitman reborn
Пейринг: Бельфегор/Фран
Рейтинг: трудный вопрос. секса нет, но крови много, так что R
Жанр: "кровавый романс" (с)
Саммари: Одно из заданий парочки. Не самое удачное.
Дисклеймер: Все первонажи принадлежат Амано, моя - только фантазия на их тему.
Размер:
Предупреждение или От автора: я на самом деле, не знаю. По мне - средненько, но бете понравилось. Слово Беты - закон. Правда, у Франа немного прослеживается некий дарк-мод в третьей части, но терпимо. И, внезапно, хеппи энд)
Размещение: с указанием авторства варенья и, желательно, ссылкой сюда.
продолжение ЭТОГО фика.
читать дальше
Вспомни то, что глаза однажды узрели прекрасным безветренным утром за поворотом тропинки мерзкую плоть средь камней.
Раскинуты ноги, как будто у женщины отдавшейся страсти. И источала плоть яды подобно фонтану колючих рыданий.
И я слышу в его журчанье отголоски воспоминаний, тщетно касаюсь тела в поисках раны.
Ш. Бодлер
Раскинуты ноги, как будто у женщины отдавшейся страсти. И источала плоть яды подобно фонтану колючих рыданий.
И я слышу в его журчанье отголоски воспоминаний, тщетно касаюсь тела в поисках раны.
Ш. Бодлер
I.
С тихим шелестом пролетают высохшие листья, гонимые ветром прочь. Осень в Италии не такая красивая. Она сырая и мокрая, с обильными дождями, ветрами Атлантики и раньше времени наступающей темнотой. Солнца сегодня нет и это так кстати: у меня хоть не возникает ощущения, что его круглое лицо смеется надо мной, как обычно.
Cизо-черные облака-тучи водят хоровод вокруг вздернутой в воздух руки. Пламя тумана Варии тусклое, почти невидимое и неразличимое, совсем не похожее на мое, эфемерно-ускользающее, потустороннее. Этот парень обручен с Адом и на его безымянном пальце кольцо с тремя шестерками. Не часто мне удается видеть это, но сейчас, я точно знаю это, мир вокруг наших врагов рушится и кренится, изрыгается криком, трещит по швам и оборачивается в ничто. Взгляд его глаз чудовищен. Он пустой, упирается в никуда и, когда он обращен на меня, это пугает, словно в меня вглядывается бездна. В такие моменты я теряюсь.
Обычно забавная, в полутьме сгущающихся сумерек шапка выглядит зловеще. Глаза жабы зло-обреченные, будто тоже видят то, что творится в сознании корчащихся от ужаса жертв, две фиалковых радужки отблескивают безумием, желанием, не в силах отвести взгляд или закрыться веками. Он слушает чужие крики молча, не меняясь в лице. Ни один мускул не дрогнет. Лишь синевато-зеленые стрелки в уголках глаз придают образу странную драматичность, как маска из театра Но*. В такие моменты он восхищает меня. Нет обычной пассивности, нежелания драться и внимательного отношения ко всем моим издевкам. Сейчас он совсем другой.
Какой он, его внутренний мир? Мир, постоянно борющийся сам с собой, балансирующий между порядком и хаосом, как умелый акробат в цирке. Я слышал от Маммона: самое страшное явление в мире - это кошмары иллюзиониста.
Облака исчезают вместе с пламенем, опускается рука. Шесть минут. Ровно столько потребовалось, чтобы сделать из двух вооруженных мужчин месиво из крови, а мне даже пальцем шевелить не пришлось. Суицид – неприятное зрелище. Я спокойно переступаю через вспоротые тела, еще теплые. Кровь смолой прилипает к моим ботинкам с еле слышным чавканьем, и это так будоражит, что я нервно сглатываю и отворачиваюсь. Хочется еще. Хочется посмотреть, потрогать, попробовать на вкус.
- Возвращаемся, – коротко роняю я, и мы исчезаем с места преступления бесследно как луч солнца. Или как туман.
А к девяти вечера ярко-алый закат, прорвавшийся из-за пелены туч, навалился на крыши домов, размазывая по углам густые черные тени. Город стал похож на старика, улегшегося на пляже во время заходящего за горизонт солнца: многочисленные узкие улицы-морщины исполосовали его, две площади залегли тенями в уголках глаз. Не город – сплошное уныние.
Ветер, будто работник музея, разгоняющий последних посетителей, подталкивает облака, бегущие прочь, точно испуганные чудовищем дамы с причудливыми кринолинами. В ноябре Италия разделяется на два мира: мир пабов, публичных домов, уютных кроватей и теплых нор; и мир ночных улиц, закоулков и пустырей, с впитавшимся запахом гнилья и крови, разбавленный погодной сыростью и чьим-то сиплым дыханием.
Сегодня это дыхание нашей жертвы. Моей, спешу исправиться. Фран стоит в стороне и смотрит куда-то в сторону, но я знаю точно – не пропускает ни одного движения, боковым зрением оценивая ситуацию, прекрасно зная, что в такие моменты меня лучше не нервировать. Когда я в седьмой раз заношу нож для удара, он не говорит не слова, но я спиной чувствую его взгляд: увлекся, пора закругляться. Пытается управлять шестым чувством? Милый ход. Молча делаю последний надрез, будто ставлю роспись на завершенном произведении. Принц Потрошитель – настоящий эстет. А вы думали по-другому?
Он отталкивается телом от косяка. Задание выполнено идеально, а это значит, что можно идти отдыхать. Перед тем, как пойти в город, окунаюсь в прохладную воду ручья, оставив парня на берегу стеречь мою одежду. Леденящий поток морозит кожу и остужает, уносит бурными потоками жажду крови и убийства, вводит мое сознание в обычные для него рамки. И когда я застегиваю форму, мы идем искать ночлег.
Гостиница оказывается забитой. Нам приходится взять одну комнату на двоих, и лягушонок, конечно же, не упускает случая отпустить по этому поводу колкость о вероятности ночных обжиманий с его Величеством. Несомненно, я мог бы и очень хотел показать администратору весь мой арсенал доводов, по которым мы должны иметь две комнаты, состоящий из двадцати пяти остро заточенных метательных “аргументов”. Но Занзас просил быть поаккуратней, а значит – не комильфо. И мне приходится смириться.
Я провожу вечер в баре с вином и моим отражением в стекле за барной стойкой. Шумная атмосфера, накуренный воздух и бестолковый фон из труб и литавр, обозначавших, видимо, музыкальное сопровождение, отвлекают меня, и на пару часов я чувствую себя счастливым, а когда я возвращаюсь в номер – он уже спит.
Шапка отложена на стол, и зеленые волосы, рассыпанные по подушке, в белом лунном свете почти волшебны, такие, что я не могу не засмотреться. Нереальные, будто шевелящийся сам по себе светло-изумрудный шелк. Бледное плечо, освещенное ярким бликом от окна, в этот миг - абсолютно белое, будто его кожа сливается с цветом простыни. Худощавые руки, чуть жилистые, но ровно настолько, чтобы не казаться женскими, черные как смоль ресницы, короткие, но густые, бросают едва заметные тени на щеки. Так он и лежит, чуть поджав ноги и сжимая в ладони угол подушки. Чьи-то угольно-черные кисти ползут по его плечу к горлу – это тень от ветвей за окном чуть качнулась на ветру. И я ревную его к красоте исполнения этого движения. Облизываю внезапно пересохшие губы, чтобы прийти в себя, потому что я почти делаю шаг вперед, чтобы повторить этот поразивший меня миг, только уже своими руками. Не знаю, то ли это алкоголь мутит мое сознание, то ли усталость от миссии дает о себе знать.
Я опускаюсь в кровать рядом, попутно стянув куртку со штанами и забросив их на стул, и ложусь лицом к нему, случайно замечая, что во сне он хмурится.
- Не спится?
- Так заметно, что я не сплю? Не люблю, когда в комнате посторонние, вот и проснулся, - сонно отвечает Фран, немного жмурясь.
- Ммм, – загадочно тяну я, чуть прикрыв глаза, которые, однако, все равно под челкой не видно. – Сегодня без этого обойдемся, просто спим. Принц сегодня слишком устал, а секс с тобой – занятие утомительное, - приподнимаю руку, и он подползает ближе, кладя голову на край моей подушки. Подсовываю руку ему под шею, расслабленно вытягивая ее на прохладном постельном белье, и ухмыляюсь. Его нос утыкается мне в ключицу.
- Приму за комплимент, – отвечает он и уже через пару минут тихо сопит под боком.
«Что за сны тебе снятся, лягушонок? - думаю я, задумчиво смотря на изумрудные пряди. - Поделись, раскрой свои тайны его Величеству Жестокости и Тиранству, чтобы я мог ткнуть тебя носом в твою слабость и боль, доставив себе удовольствие. Расскажи, что за мир там, по ту сторону твоих век?»
Но он молчит, и только ровное дыхание, его и мое, отныне нарушает тишину комнаты. А мое минутное помешательство я с утра спишу на алкоголь и воздержание.
II.
Мое внимание приковано к нему, как будто в нем есть какой-то магнит. Его показное равнодушие выводит меня из себя, да так, что чешутся кулаки, явно мечтая познакомиться с его милой подростковой мордашкой. И в какой-то момент на миссии, растравленный бойней, точно сорвавшийся с цепи пес, я не смог сдержаться и больно ударил его в живот за очередную подколку. Иллюзионисты особенно чувствительны и слабы в ближнем бою, так что я знаю, для него это был не просто удар, а шквал обрушившейся боли. Это был первый раз, когда я заметил его улыбку. Незаметная и невесомая, точно ускользающий из руки край прозрачной материи, и в то же время молчаливо обреченная, будто привыкшая к такому исходу событий.
Больше его настоящей улыбки я пока не видел, только та, наигранно веселая. Просто, чтобы лицо хоть как-то двигалось.
А потом наступает день икс, и вот он я, лежу на полу: у меня затекшие, саднящие запястья и во рту металлический привкус. Здесь темно настолько, что я еле различаю силуэты-тени. Пляшущие ли, повисшие ли безмолвными гигантами, шуршащие ли в углу камеры королевскими кобрами. Миссия оказалась легкой, но мы не учли использование легкого яда и были так глупо пойманы. А они, наверное, пируют там сейчас, уроды, раз схватили двух людей Варии. Ну ничего, улыбаюсь я себе, я еще дотянусь своими ножами до ваших пульсирующих шей. Подумать только, я, гений, одолевший хранителя Урагана Вонголы, убивший сотни людей, и застрял тут из-за какой-то глупой ошибки? Абсурд. Но, если задуматься, вся жизнь – абсурд, так что я не удивлен случившимся. Надо теперь искать выход. Мне хватает нескольких минут, чтобы оценить ситуацию как, в общем-то, безвыходную, и тут в углу раздается шорох. Потом чье-то неровное дыхание и далее чей-то сипло-болезненный голос зовет меня по имени. Это Фран. Ох, эти идиоты, они таки догадались поместить нас в одну камеру? Ну, этого мне более чем достаточно, а пока что нужно оценить его состояние.
За шкирку волоку засранца на свет и придирчиво осматриваю. Разбит нос, губа, - я скольжу ладонями по телу напарника и слышу сдавленный стон – вывихнута рука в локте и, кажется, сломаны несколько ребер.
Его состояние не ситуации способствует, да что там, даже близко с нормой не лежит. Впрочем, это не удивительно, он же иллюзионист, а значит, должен уметь сосредоточиться, а с такими ранами это более чем невозможно.
Кое-как перевязываю руку. До расправы над нами, по словам охранников, три дня. А значит, у меня семьдесят два часа на то, чтобы придумать, как выжить мне, и, по возможности, ему. Отбросив глупые стеснения или принципы, сплю с ним в обнимку. Так будет теплее в холодной сырости: не хватало еще, чтобы его или меня залихорадило. Прикинув варианты, я понял, что он, вообще-то, наша единственная надежда. У меня нет ножей и даже нитей. Вообще ничего, абсолютно. Есть только мозги и конечности, а у него хотя бы есть иллюзии, которыми сейчас он, к сожалению, пользоваться не может. Но факт возможности оставляет надежду.
Говорят, мир иллюзионистов чудовищен, и в день расправы над нами я это осознаю. Но до этого еще только три дня. А пока что его разодранная скула прижимается к моему плечу и болезненно подрагивающие веки сомкнуты. Через какое-то время мы оба проваливаемся в сон.
Во сне я вижу повисший над пустым, полуразрушенным городом туман. Дома с зияющими чернотой выбитыми окнами, будто мимы в ужасе, стоят длинной чередой, уходя вглубь пространства. Ни единой души, ни одного звука, только одинокий ворон пролетит мимо, недовольно каркнув в вышине. Солнца нет, и где-то вдалеке сверкают молнии. Черное, с разводами облаков, траурным занавесом обвисающих вниз, будто разводы чернил в воде, небо кажется покрытым копотью, гарью. Грязное и неживое, как и все вокруг, оно угрюмо накрывает крыши полумраком. Освещение вообще, непонятно, есть ли, и создается впечатление, что единственный источник света здесь – этот туман. Я иду, рассматривая туман, по улицам, узким, как каналы далекой Венеции, и безобразным, как, должно быть, реки в чистилище, и мои шаги гулким эхом разносятся по развалинам. Он не синий, а зеленоватый, будто это и не туман вовсе, а ядовитый, смертельный газ. И в этом болотного цвета мареве виднеются два изумрудных глаза. Я протягиваю руку: трижды туман ускользает от меня, и лишь в четвертый раз, мне все же удается поймать его. Около моей ладони образуются еще две, тонкие и бледные, цепко хватают мою руку и вытягивают из сна. Последнее что я вижу – вдалеке стоит лягушонок и что-то шепчет, а когда я просыпаюсь, в полумраке камеры я чувствую страх, одиночество и холод. Франа рядом нет.
«За новой дозой впечатлений» – мрачно думаю я и раздраженно разминаю руки.
С чего бы мне волноваться? Подумаешь. Сам пошел в Варию, сам хотел. Вот такие вот они, взрослые игры в войнушку. Это тебе не только ножичками махать да волшебными палочками, но еще и превозмогать боль, а так же терпеть унижения, позор, и даже, порой, лишаться близких. Не то чтобы меня когда-то волновало последнее, но констатировать факт я был обязан.
III.
Через пару часов ко мне заявляются охранники. Наставленным в рот дулом они лишают меня возможности сопротивляться и позорно застегивают за спиной наручники, награждая парой ударов в живот, для профилактики, чтобы не вздумал взбрыкнуть и, наклонив так, чтобы я видел только пол, ведут куда-то. Когда входная дверь распахивается передо мной, я благословляю Господа за отросшую челку – лишь она не дает мне ослепнуть от того, как свет режет глаза, - и послушно иду к помосту.
Тут же стоит и Фран. Передние пряди свешены вниз, будто бы он без сознания, но когда меня подводят ближе к нему, я имею возможность посмотреть ему в глаза и с ошеломлением осознаю: лягушонка в них нет. Безжизненные глаза чуть прикрыты, но он дышит, а значит, это просто шок или задумчивость. Только вот, какая к чертовой матери задумчивость, когда нас приговорили к сицилийскому галстуку?
Меня ведут первым и спрашивают о последнем желании, и я, конечно же, сначала гадко шучу, а потом прошу свою диадему назад. Водруженная на мою голову, она – глупые придурки не знают об этом - уже оружие. Острые зазубренные пики, символизирующие нерушимость Престола, сверкают в лучах утреннего солнца. Дарю ублюдкам одну из самый торжественных улыбок, на смешок нашего палача показываю ему фак и через несколько секунд не сдерживаю приглушенный вопль: хруст кости на правой руке такой противно-реальный, что меня самого подташнивает. И в то же время внутри закипает кровь, слыша знакомые звуки. Да, я привык слышать этот звук и, если бы не штурмующий мозги комок боли, то я чувствовал бы себя прекрасно. Однако, восхищаться и негодовать долго не приходится: спиной чувствую неладное, и этим неладным оказывается Фран.
Он начинает тихо смеяться, а потом исчезает, будто его и не было, рассыпаясь туманом, а держащий его руки охранник грузно валится на пол, из ушей его льется кровь.
Краски вокруг начинают сгущаться: исчезает солнце, облака, мир начинает окутывать мрак. Прозрачными, чуть отливающими сизым руками тянется он к солнцу, а мне хочется улыбаться и кричать от восторга: давай, лягушонок, покажи им, на что похож Ад. Воздух вокруг звенит и вибрирует, раздается неистовый вопль, рвется полотно пространства, день обращается в ночь, а ночь обращается во мрак, и под моими ногами бушует лава, а надо мной, в черной дыре неба, немая ухмылка красного полумесяца. Воздух вокруг сухой и пахнет гнилью, нет ни ветра, ни падающих листьев, только хоровод черных как смоль теней расползается вокруг наших «друзей», опутывая и сжимая. Они все кричат, раздавленные иллюзией и пытаются ее отрицать, но как можно отрицать то, что существует?
«Это не просто глупая выдумка, это – обратная сторона реальности, – так всегда говорил Маммон. – Мы не можем делать что-то из пустоты, мы просто придаем существующему нужную нам форму. Это как если бы ты спорил с Богом, с какого ракурса смотреть на картину».
Пространство вокруг продолжает двигаться, медленными волнами ползет вокруг, окутывая, точно колыбель, и чернильно-пепельные облака обрушиваются на землю смоляным дождем. Из земли вырастают руки, чьи-то кости начинают обрастать мясом и кожей, сопровождаемые истеричным воплем боли и отчаяния. Все вокруг становится ужасом, рушится и изменяется, создается и исчезает. Из земли поднимаются уродливые чудовища, неправильные и злые. У них нет глаз и они не подобны человеку. Будто застывшие в воздухе потоки грязи, они идут к тем, кто смеялся над нами, и несколько человек умирают от сердечного приступа.
Что-то капает мне затылок, и я оборачиваюсь: мой палач воет от боли, захлебываясь собственным воплем, и тихое шуршание металла рядом с его шеей дает мне понять, почему. Он медленно проводит лезвием, без улыбки и без гримасы, будто отодвигает штору. Фран материализуется рядом со мной, брезгливо осматривая руку и отводит с глаз мою густую челку.
Такой он мне нравится: молчаливый и устрашающий. Его глаза как будто стали темнее, я вижу в них две черных бездны. Глубокие и проницательные, они сейчас так близко к моим, что хочется дернуться прочь. Он наклоняется, чуть касаясь щекой моей скулы, - его ладони ложатся на мои плечи, совсем легкие, будто сотканные из тумана - и, едва прижимаясь, шепчет:
- Семпай, – едва различимо, – ваш выход, - и чуть живая, саркастическая улыбка знаменует начало представления, которое разворачивается, когда он вкладывает в мою руку нож.
Откуда он у него, я даже не спрашиваю. В моих венах та же лава, что и под ногами, и безумство подступает к сознанию. Я теряю всякий самоконтроль, и начинается то, что я называю настоящей резней. Лезвие танцует в моей ладони, точно смычок скрипача, выводящий "Sonata del Diavolo"**, руки действуют сами, мне даже не надо продумывать движения: раз, два, три – застывшие лица полны ужаса и багровые фонтаны пачкают мою одежду, липнут к ножу и рукам, украшая меня лучше, чем парчовая мантия. Пара капель падает на лицо, а мне смешно.
Так смешно, что кажется, сейчас буду смеяться вслух… или я уже смеюсь? Крики, боль, отчаяние – о, какая прекрасная мелодия для того, чтобы жить сегодня. А Фран стоит в отдалении и молчит, чуть улыбается, склонив набок голову. Когда я закончу, я точно знаю, что я с ним сделаю.
Еще пара минут, и мой ужасный концерт подходит к своему завершению: втыкаю нож в чье-то сердце по рукоять, как своеобразный реверанс, и занавес падает, когда я делаю шаг к лягушонку.
- Фран? Вот скажи, раньше этого было не сделать? – черные облака поднимаются ввысь, пространство разглаживается, но остается прежним.
- Ммм? – откликается он, чуть склонив голову на другой бок и отводя глаза. – Ну, вам же не шею сломали, а всего лишь руку.
- Я тебе пасть порву сейчас, – подхожу вплотную, дергаю его за пряди, подтягивая его лицо к своему. – Будешь до конца жизни нижнюю челюсть рукой передвигать.
- И это ваше спасибо за то, что я нас спас от повешения на собственных кишках? – он почти не меняется в лице, но я точно вижу, как едва заметно взлетают брови и поднимаются уголки губ.
- А ты как хотел? Принц не любит опаздывающих на приемы, – склоняюсь ниже. Ему немного больно от того, как я сжимаю его кожу чуть выше бедра, и он болезненно щурится, когда из прокушенной губы сочится маняще-красная кровь по каплям. Мир вокруг разглаживается, и когда последние штрихи возвращаются к норме, Фран обессилено повисает на моих руках, точно заводная игрушка с севшей батарейкой.
- Возвращаемся, - говорю я то ли ему, то ли себе, и мы исчезаем из пропахшего смертью места.
IV.
Мои шаги глухо отдаются от пола, когда я неспешно иду по длинным коридорам базы, сворачивая в нужные стороны, и перед одной из развилок оказывается Занзас. Он молча стоит и смотрит, прислонившись спиной к стене, чуть горбится, как обычно, упирается ботинком сзади себя, так что на светлых обоях точно останется грязный след. Его глаза немного уставшие и какие-то озабоченно-угрюмые, точно он скажет сейчас: «Как меня достал этот бренный мир», пристально смотрят на меня. Босс Варии никогда не спрашивает, но вопрос очевиден:
- Все зачищено более, чем до блеска, – мои губы расползаются в довольной улыбке, демонстрируя боссу верхний ряд ровных белых зубов. – Было весело. И вкусно.
- А с ним что? – переводит он взгляд на безжизненно обвисшего у меня на руках лягушонка.
- Вымотался, - продолжаю улыбаться я, сдувая с его лба зеленоватую челку, рыжеватую в полумраке свечей, – перестарался с непривычки.
- Два дня, – надменно бросает Занзас и тяжело отстраняется от стены, делая пару шагов вглубь темной дыры коридора, но останавливается, не разворачиваясь ко мне. – И кровь с лица вытри.
Улыбаюсь. Нет, этот тип определенно загадочен. В приподнятом настроении я добираюсь до своей комнаты и ногой захлопываю за собой дверь, мельком скользнув взглядом по Франу:
- Так-с. А теперь…
А что теперь, это еще надо придумать.
*Театр Но - это драма возвышенных переживаний и титанических страстей, по духу это высокая трагедия.. (Японский театр, 2000г.)
**"Sonata del Diavolo" - самое известное музыкальное произведение великого итальянского композитора Джузеппе Тортини. "Дьявольская трель" сохранилась в репертуаре скрипачей до наших дней и до сих пор считается одной из самых сложных в исполнении. По легенде, ее композитору играл дьявол, пришедший к нему во сне.
@темы: BF, Fanfiction
-
-
11.11.2011 в 03:14-
-
08.01.2012 в 23:24-
-
12.04.2012 в 18:23-
-
02.07.2012 в 12:00