[futago-to-kaeru]

Название: "Sonata del Diavolo"
Автор:  клюквенное варенье
Бета:  Бел-семпай
Фендом: Katekyo Hitman reborn
Пейринг: Бельфегор/Фран
Рейтинг: трудный вопрос. секса нет, но крови много, так что R
Жанр: "кровавый романс" (с)
Саммари: Одно из заданий парочки. Не самое удачное.
Дисклеймер: Все первонажи принадлежат Амано, моя - только фантазия на их тему.
Размер: в сантиметрах? мини
Предупреждение или От автора: я на самом деле, не знаю. По мне - средненько, но бете понравилось. Слово Беты - закон. Правда, у Франа немного прослеживается некий дарк-мод в третьей части, но терпимо. И, внезапно, хеппи энд)
Размещение: с указанием авторства варенья и, желательно, ссылкой сюда.
продолжение ЭТОГО фика.

Вспомни то, что глаза однажды узрели прекрасным безветренным утром за поворотом тропинки мерзкую плоть средь камней.
Раскинуты ноги, как будто у женщины отдавшейся страсти. И источала плоть яды подобно фонтану колючих рыданий.
И я слышу в его журчанье отголоски воспоминаний, тщетно касаюсь тела в поисках раны.
Ш. Бодлер

I.

С тихим шелестом пролетают высохшие листья, гонимые ветром прочь. Осень в Италии не такая красивая. Она сырая и мокрая, с обильными дождями, ветрами Атлантики и раньше времени наступающей темнотой. Солнца сегодня нет и это так кстати: у меня хоть не возникает ощущения, что его круглое лицо смеется надо мной, как обычно.
Cизо-черные облака-тучи водят хоровод вокруг вздернутой в воздух руки. Пламя тумана Варии тусклое, почти невидимое и неразличимое, совсем не похожее на мое, эфемерно-ускользающее, потустороннее. Этот парень обручен с Адом и на его безымянном пальце кольцо с тремя шестерками. Не часто мне удается видеть это, но сейчас, я точно знаю это, мир вокруг наших врагов рушится и кренится, изрыгается криком, трещит по швам и оборачивается в ничто. Взгляд его глаз чудовищен. Он пустой, упирается в никуда и, когда он обращен на меня, это пугает, словно в меня вглядывается бездна. В такие моменты я теряюсь.
Обычно забавная, в полутьме сгущающихся сумерек шапка выглядит зловеще. Глаза жабы зло-обреченные, будто тоже видят то, что творится в сознании корчащихся от ужаса жертв, две фиалковых радужки отблескивают безумием, желанием, не в силах отвести взгляд или закрыться веками. Он слушает чужие крики молча, не меняясь в лице. Ни один мускул не дрогнет. Лишь синевато-зеленые стрелки в уголках глаз придают образу странную драматичность, как маска из театра Но*. В такие моменты он восхищает меня. Нет обычной пассивности, нежелания драться и внимательного отношения ко всем моим издевкам. Сейчас он совсем другой.
Какой он, его внутренний мир? Мир, постоянно борющийся сам с собой, балансирующий между порядком и хаосом, как умелый акробат в цирке. Я слышал от Маммона: самое страшное явление в мире - это кошмары иллюзиониста.
Облака исчезают вместе с пламенем, опускается рука. Шесть минут. Ровно столько потребовалось, чтобы сделать из двух вооруженных мужчин месиво из крови, а мне даже пальцем шевелить не пришлось. Суицид – неприятное зрелище. Я спокойно переступаю через вспоротые тела, еще теплые. Кровь смолой прилипает к моим ботинкам с еле слышным чавканьем, и это так будоражит, что я нервно сглатываю и отворачиваюсь. Хочется еще. Хочется посмотреть, потрогать, попробовать на вкус.
- Возвращаемся, – коротко роняю я, и мы исчезаем с места преступления бесследно как луч солнца. Или как туман.
А к девяти вечера ярко-алый закат, прорвавшийся из-за пелены туч, навалился на крыши домов, размазывая по углам густые черные тени. Город стал похож на старика, улегшегося на пляже во время заходящего за горизонт солнца: многочисленные узкие улицы-морщины исполосовали его, две площади залегли тенями в уголках глаз. Не город – сплошное уныние.
Ветер, будто работник музея, разгоняющий последних посетителей, подталкивает облака, бегущие прочь, точно испуганные чудовищем дамы с причудливыми кринолинами. В ноябре Италия разделяется на два мира: мир пабов, публичных домов, уютных кроватей и теплых нор; и мир ночных улиц, закоулков и пустырей, с впитавшимся запахом гнилья и крови, разбавленный погодной сыростью и чьим-то сиплым дыханием.
Сегодня это дыхание нашей жертвы. Моей, спешу исправиться. Фран стоит в стороне и смотрит куда-то в сторону, но я знаю точно – не пропускает ни одного движения, боковым зрением оценивая ситуацию, прекрасно зная, что в такие моменты меня лучше не нервировать. Когда я в седьмой раз заношу нож для удара, он не говорит не слова, но я спиной чувствую его взгляд: увлекся, пора закругляться. Пытается управлять шестым чувством? Милый ход. Молча делаю последний надрез, будто ставлю роспись на завершенном произведении. Принц Потрошитель – настоящий эстет. А вы думали по-другому?
Он отталкивается телом от косяка. Задание выполнено идеально, а это значит, что можно идти отдыхать. Перед тем, как пойти в город, окунаюсь в прохладную воду ручья, оставив парня на берегу стеречь мою одежду. Леденящий поток морозит кожу и остужает, уносит бурными потоками жажду крови и убийства, вводит мое сознание в обычные для него рамки. И когда я застегиваю форму, мы идем искать ночлег.


Гостиница оказывается забитой. Нам приходится взять одну комнату на двоих, и лягушонок, конечно же, не упускает случая отпустить по этому поводу колкость о вероятности ночных обжиманий с его Величеством. Несомненно, я мог бы и очень хотел показать администратору весь мой арсенал доводов, по которым мы должны иметь две комнаты, состоящий из двадцати пяти остро заточенных метательных “аргументов”. Но Занзас просил быть поаккуратней, а значит – не комильфо. И мне приходится смириться.
Я провожу вечер в баре с вином и моим отражением в стекле за барной стойкой. Шумная атмосфера, накуренный воздух и бестолковый фон из труб и литавр, обозначавших, видимо, музыкальное сопровождение, отвлекают меня, и на пару часов я чувствую себя счастливым, а когда я возвращаюсь в номер – он уже спит.
Шапка отложена на стол, и зеленые волосы, рассыпанные по подушке, в белом лунном свете почти волшебны, такие, что я не могу не засмотреться. Нереальные, будто шевелящийся сам по себе светло-изумрудный шелк. Бледное плечо, освещенное ярким бликом от окна, в этот миг - абсолютно белое, будто его кожа сливается с цветом простыни. Худощавые руки, чуть жилистые, но ровно настолько, чтобы не казаться женскими, черные как смоль ресницы, короткие, но густые, бросают едва заметные тени на щеки. Так он и лежит, чуть поджав ноги и сжимая в ладони угол подушки. Чьи-то угольно-черные кисти ползут по его плечу к горлу – это тень от ветвей за окном чуть качнулась на ветру. И я ревную его к красоте исполнения этого движения. Облизываю внезапно пересохшие губы, чтобы прийти в себя, потому что я почти делаю шаг вперед, чтобы повторить этот поразивший меня миг, только уже своими руками. Не знаю, то ли это алкоголь мутит мое сознание, то ли усталость от миссии дает о себе знать.
Я опускаюсь в кровать рядом, попутно стянув куртку со штанами и забросив их на стул, и ложусь лицом к нему, случайно замечая, что во сне он хмурится.
- Не спится?
- Так заметно, что я не сплю? Не люблю, когда в комнате посторонние, вот и проснулся, - сонно отвечает Фран, немного жмурясь.
- Ммм, – загадочно тяну я, чуть прикрыв глаза, которые, однако, все равно под челкой не видно. – Сегодня без этого обойдемся, просто спим. Принц сегодня слишком устал, а секс с тобой – занятие утомительное, - приподнимаю руку, и он подползает ближе, кладя голову на край моей подушки. Подсовываю руку ему под шею, расслабленно вытягивая ее на прохладном постельном белье, и ухмыляюсь. Его нос утыкается мне в ключицу.
- Приму за комплимент, – отвечает он и уже через пару минут тихо сопит под боком.


«Что за сны тебе снятся, лягушонок? - думаю я, задумчиво смотря на изумрудные пряди. - Поделись, раскрой свои тайны его Величеству Жестокости и Тиранству, чтобы я мог ткнуть тебя носом в твою слабость и боль, доставив себе удовольствие. Расскажи, что за мир там, по ту сторону твоих век?»
Но он молчит, и только ровное дыхание, его и мое, отныне нарушает тишину комнаты. А мое минутное помешательство я с утра спишу на алкоголь и воздержание.

II.

Мое внимание приковано к нему, как будто в нем есть какой-то магнит. Его показное равнодушие выводит меня из себя, да так, что чешутся кулаки, явно мечтая познакомиться с его милой подростковой мордашкой. И в какой-то момент на миссии, растравленный бойней, точно сорвавшийся с цепи пес, я не смог сдержаться и больно ударил его в живот за очередную подколку. Иллюзионисты особенно чувствительны и слабы в ближнем бою, так что я знаю, для него это был не просто удар, а шквал обрушившейся боли. Это был первый раз, когда я заметил его улыбку. Незаметная и невесомая, точно ускользающий из руки край прозрачной материи, и в то же время молчаливо обреченная, будто привыкшая к такому исходу событий.
Больше его настоящей улыбки я пока не видел, только та, наигранно веселая. Просто, чтобы лицо хоть как-то двигалось.
А потом наступает день икс, и вот он я, лежу на полу: у меня затекшие, саднящие запястья и во рту металлический привкус. Здесь темно настолько, что я еле различаю силуэты-тени. Пляшущие ли, повисшие ли безмолвными гигантами, шуршащие ли в углу камеры королевскими кобрами. Миссия оказалась легкой, но мы не учли использование легкого яда и были так глупо пойманы. А они, наверное, пируют там сейчас, уроды, раз схватили двух людей Варии. Ну ничего, улыбаюсь я себе, я еще дотянусь своими ножами до ваших пульсирующих шей. Подумать только, я, гений, одолевший хранителя Урагана Вонголы, убивший сотни людей, и застрял тут из-за какой-то глупой ошибки? Абсурд. Но, если задуматься, вся жизнь – абсурд, так что я не удивлен случившимся. Надо теперь искать выход. Мне хватает нескольких минут, чтобы оценить ситуацию как, в общем-то, безвыходную, и тут в углу раздается шорох. Потом чье-то неровное дыхание и далее чей-то сипло-болезненный голос зовет меня по имени. Это Фран. Ох, эти идиоты, они таки догадались поместить нас в одну камеру? Ну, этого мне более чем достаточно, а пока что нужно оценить его состояние.
За шкирку волоку засранца на свет и придирчиво осматриваю. Разбит нос, губа, - я скольжу ладонями по телу напарника и слышу сдавленный стон – вывихнута рука в локте и, кажется, сломаны несколько ребер.
Его состояние не ситуации способствует, да что там, даже близко с нормой не лежит. Впрочем, это не удивительно, он же иллюзионист, а значит, должен уметь сосредоточиться, а с такими ранами это более чем невозможно.
Кое-как перевязываю руку. До расправы над нами, по словам охранников, три дня. А значит, у меня семьдесят два часа на то, чтобы придумать, как выжить мне, и, по возможности, ему. Отбросив глупые стеснения или принципы, сплю с ним в обнимку. Так будет теплее в холодной сырости: не хватало еще, чтобы его или меня залихорадило. Прикинув варианты, я понял, что он, вообще-то, наша единственная надежда. У меня нет ножей и даже нитей. Вообще ничего, абсолютно. Есть только мозги и конечности, а у него хотя бы есть иллюзии, которыми сейчас он, к сожалению, пользоваться не может. Но факт возможности оставляет надежду.
Говорят, мир иллюзионистов чудовищен, и в день расправы над нами я это осознаю. Но до этого еще только три дня. А пока что его разодранная скула прижимается к моему плечу и болезненно подрагивающие веки сомкнуты. Через какое-то время мы оба проваливаемся в сон.
Во сне я вижу повисший над пустым, полуразрушенным городом туман. Дома с зияющими чернотой выбитыми окнами, будто мимы в ужасе, стоят длинной чередой, уходя вглубь пространства. Ни единой души, ни одного звука, только одинокий ворон пролетит мимо, недовольно каркнув в вышине. Солнца нет, и где-то вдалеке сверкают молнии. Черное, с разводами облаков, траурным занавесом обвисающих вниз, будто разводы чернил в воде, небо кажется покрытым копотью, гарью. Грязное и неживое, как и все вокруг, оно угрюмо накрывает крыши полумраком. Освещение вообще, непонятно, есть ли, и создается впечатление, что единственный источник света здесь – этот туман. Я иду, рассматривая туман, по улицам, узким, как каналы далекой Венеции, и безобразным, как, должно быть, реки в чистилище, и мои шаги гулким эхом разносятся по развалинам. Он не синий, а зеленоватый, будто это и не туман вовсе, а ядовитый, смертельный газ. И в этом болотного цвета мареве виднеются два изумрудных глаза. Я протягиваю руку: трижды туман ускользает от меня, и лишь в четвертый раз, мне все же удается поймать его. Около моей ладони образуются еще две, тонкие и бледные, цепко хватают мою руку и вытягивают из сна. Последнее что я вижу – вдалеке стоит лягушонок и что-то шепчет, а когда я просыпаюсь, в полумраке камеры я чувствую страх, одиночество и холод. Франа рядом нет.
«За новой дозой впечатлений» – мрачно думаю я и раздраженно разминаю руки.
С чего бы мне волноваться? Подумаешь. Сам пошел в Варию, сам хотел. Вот такие вот они, взрослые игры в войнушку. Это тебе не только ножичками махать да волшебными палочками, но еще и превозмогать боль, а так же терпеть унижения, позор, и даже, порой, лишаться близких. Не то чтобы меня когда-то волновало последнее, но констатировать факт я был обязан.

III.

Через пару часов ко мне заявляются охранники. Наставленным в рот дулом они лишают меня возможности сопротивляться и позорно застегивают за спиной наручники, награждая парой ударов в живот, для профилактики, чтобы не вздумал взбрыкнуть и, наклонив так, чтобы я видел только пол, ведут куда-то. Когда входная дверь распахивается передо мной, я благословляю Господа за отросшую челку – лишь она не дает мне ослепнуть от того, как свет режет глаза, - и послушно иду к помосту.
Тут же стоит и Фран. Передние пряди свешены вниз, будто бы он без сознания, но когда меня подводят ближе к нему, я имею возможность посмотреть ему в глаза и с ошеломлением осознаю: лягушонка в них нет. Безжизненные глаза чуть прикрыты, но он дышит, а значит, это просто шок или задумчивость. Только вот, какая к чертовой матери задумчивость, когда нас приговорили к сицилийскому галстуку?
Меня ведут первым и спрашивают о последнем желании, и я, конечно же, сначала гадко шучу, а потом прошу свою диадему назад. Водруженная на мою голову, она – глупые придурки не знают об этом - уже оружие. Острые зазубренные пики, символизирующие нерушимость Престола, сверкают в лучах утреннего солнца. Дарю ублюдкам одну из самый торжественных улыбок, на смешок нашего палача показываю ему фак и через несколько секунд не сдерживаю приглушенный вопль: хруст кости на правой руке такой противно-реальный, что меня самого подташнивает. И в то же время внутри закипает кровь, слыша знакомые звуки. Да, я привык слышать этот звук и, если бы не штурмующий мозги комок боли, то я чувствовал бы себя прекрасно. Однако, восхищаться и негодовать долго не приходится: спиной чувствую неладное, и этим неладным оказывается Фран.
Он начинает тихо смеяться, а потом исчезает, будто его и не было, рассыпаясь туманом, а держащий его руки охранник грузно валится на пол, из ушей его льется кровь.
Краски вокруг начинают сгущаться: исчезает солнце, облака, мир начинает окутывать мрак. Прозрачными, чуть отливающими сизым руками тянется он к солнцу, а мне хочется улыбаться и кричать от восторга: давай, лягушонок, покажи им, на что похож Ад. Воздух вокруг звенит и вибрирует, раздается неистовый вопль, рвется полотно пространства, день обращается в ночь, а ночь обращается во мрак, и под моими ногами бушует лава, а надо мной, в черной дыре неба, немая ухмылка красного полумесяца. Воздух вокруг сухой и пахнет гнилью, нет ни ветра, ни падающих листьев, только хоровод черных как смоль теней расползается вокруг наших «друзей», опутывая и сжимая. Они все кричат, раздавленные иллюзией и пытаются ее отрицать, но как можно отрицать то, что существует?
«Это не просто глупая выдумка, это – обратная сторона реальности, – так всегда говорил Маммон. – Мы не можем делать что-то из пустоты, мы просто придаем существующему нужную нам форму. Это как если бы ты спорил с Богом, с какого ракурса смотреть на картину».
Пространство вокруг продолжает двигаться, медленными волнами ползет вокруг, окутывая, точно колыбель, и чернильно-пепельные облака обрушиваются на землю смоляным дождем. Из земли вырастают руки, чьи-то кости начинают обрастать мясом и кожей, сопровождаемые истеричным воплем боли и отчаяния. Все вокруг становится ужасом, рушится и изменяется, создается и исчезает. Из земли поднимаются уродливые чудовища, неправильные и злые. У них нет глаз и они не подобны человеку. Будто застывшие в воздухе потоки грязи, они идут к тем, кто смеялся над нами, и несколько человек умирают от сердечного приступа.
Что-то капает мне затылок, и я оборачиваюсь: мой палач воет от боли, захлебываясь собственным воплем, и тихое шуршание металла рядом с его шеей дает мне понять, почему. Он медленно проводит лезвием, без улыбки и без гримасы, будто отодвигает штору. Фран материализуется рядом со мной, брезгливо осматривая руку и отводит с глаз мою густую челку.
Такой он мне нравится: молчаливый и устрашающий. Его глаза как будто стали темнее, я вижу в них две черных бездны. Глубокие и проницательные, они сейчас так близко к моим, что хочется дернуться прочь. Он наклоняется, чуть касаясь щекой моей скулы, - его ладони ложатся на мои плечи, совсем легкие, будто сотканные из тумана - и, едва прижимаясь, шепчет:
- Семпай, – едва различимо, – ваш выход, - и чуть живая, саркастическая улыбка знаменует начало представления, которое разворачивается, когда он вкладывает в мою руку нож.
Откуда он у него, я даже не спрашиваю. В моих венах та же лава, что и под ногами, и безумство подступает к сознанию. Я теряю всякий самоконтроль, и начинается то, что я называю настоящей резней. Лезвие танцует в моей ладони, точно смычок скрипача, выводящий "Sonata del Diavolo"**, руки действуют сами, мне даже не надо продумывать движения: раз, два, три – застывшие лица полны ужаса и багровые фонтаны пачкают мою одежду, липнут к ножу и рукам, украшая меня лучше, чем парчовая мантия. Пара капель падает на лицо, а мне смешно.
Так смешно, что кажется, сейчас буду смеяться вслух… или я уже смеюсь? Крики, боль, отчаяние – о, какая прекрасная мелодия для того, чтобы жить сегодня. А Фран стоит в отдалении и молчит, чуть улыбается, склонив набок голову. Когда я закончу, я точно знаю, что я с ним сделаю.
Еще пара минут, и мой ужасный концерт подходит к своему завершению: втыкаю нож в чье-то сердце по рукоять, как своеобразный реверанс, и занавес падает, когда я делаю шаг к лягушонку.
- Фран? Вот скажи, раньше этого было не сделать? – черные облака поднимаются ввысь, пространство разглаживается, но остается прежним.
- Ммм? – откликается он, чуть склонив голову на другой бок и отводя глаза. – Ну, вам же не шею сломали, а всего лишь руку.
- Я тебе пасть порву сейчас, – подхожу вплотную, дергаю его за пряди, подтягивая его лицо к своему. – Будешь до конца жизни нижнюю челюсть рукой передвигать.
- И это ваше спасибо за то, что я нас спас от повешения на собственных кишках? – он почти не меняется в лице, но я точно вижу, как едва заметно взлетают брови и поднимаются уголки губ.
- А ты как хотел? Принц не любит опаздывающих на приемы, – склоняюсь ниже. Ему немного больно от того, как я сжимаю его кожу чуть выше бедра, и он болезненно щурится, когда из прокушенной губы сочится маняще-красная кровь по каплям. Мир вокруг разглаживается, и когда последние штрихи возвращаются к норме, Фран обессилено повисает на моих руках, точно заводная игрушка с севшей батарейкой.
- Возвращаемся, - говорю я то ли ему, то ли себе, и мы исчезаем из пропахшего смертью места.

IV.

Мои шаги глухо отдаются от пола, когда я неспешно иду по длинным коридорам базы, сворачивая в нужные стороны, и перед одной из развилок оказывается Занзас. Он молча стоит и смотрит, прислонившись спиной к стене, чуть горбится, как обычно, упирается ботинком сзади себя, так что на светлых обоях точно останется грязный след. Его глаза немного уставшие и какие-то озабоченно-угрюмые, точно он скажет сейчас: «Как меня достал этот бренный мир», пристально смотрят на меня. Босс Варии никогда не спрашивает, но вопрос очевиден:
- Все зачищено более, чем до блеска, – мои губы расползаются в довольной улыбке, демонстрируя боссу верхний ряд ровных белых зубов. – Было весело. И вкусно.
- А с ним что? – переводит он взгляд на безжизненно обвисшего у меня на руках лягушонка.
- Вымотался, - продолжаю улыбаться я, сдувая с его лба зеленоватую челку, рыжеватую в полумраке свечей, – перестарался с непривычки.
- Два дня, – надменно бросает Занзас и тяжело отстраняется от стены, делая пару шагов вглубь темной дыры коридора, но останавливается, не разворачиваясь ко мне. – И кровь с лица вытри.
Улыбаюсь. Нет, этот тип определенно загадочен. В приподнятом настроении я добираюсь до своей комнаты и ногой захлопываю за собой дверь, мельком скользнув взглядом по Франу:
- Так-с. А теперь…
А что теперь, это еще надо придумать.



*Театр Но - это драма возвышенных переживаний и титанических страстей, по духу это высокая трагедия.. (Японский театр, 2000г.)
**"Sonata del Diavolo" - самое известное музыкальное произведение великого итальянского композитора Джузеппе Тортини. "Дьявольская трель" сохранилась в репертуаре скрипачей до наших дней и до сих пор считается одной из самых сложных в исполнении. По легенде, ее композитору играл дьявол, пришедший к нему во сне.